Молчит.
— Мы — сталкеры, Юр. У нас тапки жестяные и две головы. Мы не столько против людей в этих лесах, сколько против зверя, увидишь еще, какого… Ты себе не представляешь, как они прыгают. Тебе такие морды ни разу не снились. Когда увидишь их вблизи — все из башки выстудит, это фактор! Это, парень, такой фактор, что у спецназовцев трусы тяжелеют! И потому у нас по-другому все, Юра!
— Я помню, — приглушенно повторил радист.
Хорошо, что он спокоен в обучении, этому его Гоблин учил — научил, похоже. Иначе сгорел бы парень на таких уроках.
— Идем по полю или же в более-менее хорошем обзоре — работаем по-человечески, как армейцы. Идем в лесу по зверовой или торной тропе, с минимумом обзора — и работаем по-зверовому. Все просто: «люди» — «звери». И будь любезен, переключайся автоматически, и сразу намертво.
Этому на старой Земле не учат, нет там таких необходимостей. Разве что у африканцев каких или у таежных народов осталось понимание.
— И обе тактики взаимоисключающие, Юра… — Еще бы и мне спокойствия добавить: плохой я педагог. — Мы ведь своим опытом доходили… Раз пять чуть друг другу бошки не снесли. Нельзя в группе, на зверовой тропе, крутиться со стволом на изготовку. Когда ты, вложенный, увидишь пещерника рядом, ты начнешь стрелять еще до собственной команды, адреналин тебя так торкнет, что первые три пули еще влево поедут, а следующие — мне в голову. И только потом ты начнешь сажать по мишени. Это не араб, не пакистанец. Это Неземное, тут страх иррациональный, ужас невиданного. А мне садиться нельзя, даже если среагирую — кусты рядом. Нельзя нам, Юра, перед зверем садиться, для него это тряпошное: за кеглю примет. И сидя ничего не успеешь — не отпрыгнешь, не убежишь. Я не сяду. Поэтому ты проносишь ствол низом, как и держишь в колонне. Да мы вообще не ходим со стволами на изготовку, у нас концы длинные, запаришься.
Вотяков серьезно посмотрел на меня:
— Я стараюсь, Костя.
Он действительно хочет с нами пойти. Без байды.
— Хорошо. Итак, если по сторонам метров пятнадцать и более, то есть выше дальности прыжка, я сажусь низко, ты вкладываешься сразу. Если же кусты или деревья рядом, я остаюсь в стойке. Ты же при повороте направо начинаешь поднимать ствол лишь от моего правого плеча. Вроде мелочи, а ни фига не мелочи… И еще, напоминаю: зверь — не человек, на выстрел реакция разная. Кошки сразу прыгнут. Медведь — никогда не угадаешь. Кабан — сильно зависит от семьи. Росомаха местная свалит, а потом сутками за тобой будет идти: ей более сильного в честь сожрать. Местные волки уйдут глубже, но не все, две группы начнут заходить со спины. Поэтому далеко не всегда нужно стрелять, даже если зверь очень близко. Знаешь… Ты первый и не стреляй лучше. До первой же встречи, во всяком случае.
Потом мы с ним опять тренировались до изнеможения. Битый час. Итого уже три часа занимаемся, третий день, еще в замке начали.
Все, хватит пока. Мы устало присели на бетонную сваю возле периметра.
— Юра, подседалищник тебе зачем нужен?
Вотяков вскочил, торопливо перетянул кусок «пенки».
Вскоре к нам подвалил Гоблин, бодрый, свежий, аж противно. Встал напротив.
— Как у вас, че злой такой?
— Да пропади оно, манал я эту педагогику.
— Но хоть втыкается потихоньку?
— Да поначалу как-то не очень, потом покатило. Приемлемо.
— О как.
— Дык вот…
— А пойдем чай пить. И пожрем: я мангал развел.
— А пойдем.
Нужно заканчивать, хватит, тяжело уже.
Удивительно… Здесь, в Новом Мире, эту науку знают даже дети. Сопливый, как вам может представиться, охотник с собственным гладкоствольным ружьем — уже не редкость для анклава. Такие пацаны-романтики всегда востребованы — они из всего Чехова читают только рассказ «Мальчики», похождения двух гимназистов, начитавшихся Фенимора Купера и Майна Рида. Так ведь и в моем детстве именно с этого и начинались сложные, опасные походы да приключения.
В лес и обратно ребята из поселков ходят вместе, уже опытно самоорганизовываясь. Старшие ребята с оружием охраняют малышей, особенно если приходилось идти через чащу. Детям доводилось видеть многое, еще со времени «потеряшек». Они машинально считают далекие выстрелы, по поведению птиц определяют, откуда и кто приближается. А там, где взрослые не могут им что-то объяснить или научить, наши подросшие чада подменяют знание полетом фантазии и совсем не детской интуицией, ухватывая самую суть.
И наши дети уже беззаветно и преданно любят эти земли. Да, да, эти самые — для многих взрослых все еще чужие. Многим из нас все еще сложно любить «платформу», территория которой по своему генезису, как им кажется, граничит с космосом. Любить место, где они оказались вынужденно, по воле Неких Сил, для них то же самое, что «любить» международную космическую станцию. Или танк. Такой подвиг некоторым не под силу. Но наши дети уже другие — они не танкисты, они просто зачахнут эмоционально, ибо нельзя им круглый год жить в танке.
Детям нравится все. Запах хвои, километры грунтовок и лесных тропинок, рубленая культура жилья и серый камень стен замка, копоть угольного дыма промышленных печей и домашних печек, радиопереклички проезжающих патрулей, визг первых свиней и обеденные удары по подвешенному рельсу в поселках. Почему? Да потому что они уже не воспринимают анклав как «свой поселок в чужом мире». Они не считают Русский мир гроздью поселений, предпочитая говорить масштабное «Союз». А недавно уже стал надобен эвфемизм «Русский промышленный район». Вот такой способ пространственного определения своих жизненных интересов. Россия — это все вокруг! Применяя аналогию, еще скажу умного: наши дети воспринимают свое жизненное пространство не как «домик» и даже не как «участок», а как «графскую усадьбу». А в усадьбе много чего есть. Вот летняя кухня — это Белая Церковь. Вот кузня — Замок. Вот будка сторожей — это Дальний Пост. Охотничий домик — Кордон, Дача в Заостровской…
И все рядом: здесь к расстояниям относятся по-другому, к пространству тоже.
Дети любят всю Усадьбу, а не двор или место тусовки. И это хорошо — владельца Территории на кривой не объедешь. Говорят же, что родившийся в собственном доме ребенок имеет другую психологию жизни. А тут целый… Ну вы понимаете.
Что-то понесло Кастета на лирику.
Но, как видите, никакого дутого «патриотизма». Оказывается, это я про любовь.
В Промзоне мы уже освоились, застолбили место. Сюда и пришли: время ужина. Централизованного котлового питания в новом поселении пока нет, не доросли еще. Все в своих делах-бегах, все едят по-разному и в разное время. Расположились на улице, вместо стульев поставив широкие чурбаки.
Два небольших гаражика неподалеку от подстанции теперь наши. В одном хранится квадроцикл группы, старый добрый дизельный «кот», в другом, отапливаемом, с «буржуйкой», некогда была бытовка, теперь у нас там жилое помещение. Этот гараж немного длинней, в уступе позади мы поставили мангал и столик — хорошо на досуге шашлычком побаловаться. Балок, так называют подобный вид жилья наши сибиряки, старинное слово, от слова «волок» произошло: его перетащить можно.
Тот бокс, где сейчас стоит квадроцикл группы, раньше занимал очень ценный груз — старые аккумуляторы, со всех видов техники. Более-менее целые и колотые в хлам, они были аккуратно складированы по всему объему невеликого помещения. Влезло много: когда их готовили на вывоз, оставив в Промзоне лишь небольшую часть пригодного к быстрому восстановлению, пересчитали — 218 штук! Судя по всему, аккумуляторы копили не для сдачи согласно производственному плану. Мне показалось, что это какой-то ушлый начальник-жучок сгреб их со шкурными целями — для левого единомоментного слива перекупщикам цветного металла.
Территория потихоньку меняется.
Периметр уже восстановлен, на бетонные столбы подняли и вновь закрепили рабицу со вплетенной колючкой, сделали еще один проход, пешеходный, с калиткой.
В подстанции тихо фырчит выведенным наружу выхлопом невеликая старенькая ДЭС, найденная тут же. Зелени, обжившей красные кирпичные стены строения, это вскоре не понравится. Пока ее мощности в общем-то хватает, но погружную турбину в речку нужно ставить. Кроме того, в убогой энергосистеме Промзоны есть страховочные солнечные батареи — они стоят на крышах: у нас, на диспетчерской, и две на крыше ангара.